Зверь по фамилии Чикатило

Новочеркасская тюрьма, бокс смертников, камера номер 33 — вот последнее место прописки Чикатило — человека, у которого не осталось ни имени, ни отчества — лишь фамилия, похожая на кличку.
Убийца изолирован от мира. У него нет права на прогулки. Единственно, кто с ним может переброситься словом, это охрана, подающая в дверное окошко камеры пищу. В камере нет радио, диапазон звуков, которые долетают в камеру смертника, крайне узок — это визг открывающихся запоров да надоедливое тюканье капель из протекающего крана-умывальника.
Дверь в камеру Чикатило увешана замками. Сначала охранник открывает внутренний, врезной замок. Затем — один за другим два навесных.
Дверь распахивается, и мы видим за ней еще одну — решетчатую, из толстых металлических прутьев. Она тоже на запоре.
Еще один поворот ключа — и мы в клетке. Чикатило стоит, отсвечивая стеклами очков, в дальнем конце камеры у узкого зарешеченного оконца. Высокий, неопределенного возраста, с заросшим злым лицом человек смотрит на нас, ничего не говоря.
Крепкая шея, выступающая из полурасстегнутой темно-полосатой тюремной униформы, длинные руки с огромными кистями. На ногах грубые черные рабочие ботинки сорок шестого размера.
Офицер-охранник, вооруженный резиновой дубинкой, занимает место между нами и Чикатило, защищая нас от возможного нападения. У дверного проема заступила на вахту группа контролеров, готовых прийти на помощь.
Офицер объясняет Чикатило, что перед ним корреспонденты журнала «Огонек», что они хотят взять у него интервью.
— Вы не возражаете? — спрашиваю я.
— Нет,— отвечает безразлично Чикатило.
— Кто вы такой? Где родились? Кто по образованию?
— Мне пятьдесят семь лет,— заученно забасил убийца.— Родился на Украине в Сумской области, где памятники жертвам голода 30-х годов — специально организованного голода. Вот там я и родился, вот там я и познал голодовку. И людоедство было. Нас, маленьких, родители все пугали людоедством. Закончил школу в деревне. Направлял на учебу все силы. Я учился и видел там… как это…— он позабыл слово — расстрелы. И бомбежки видел. И трупы видел, и руки разбросанные. Складывали их на подводы. Хоронили. Пухлый от голода лазил по бурьянам. Отец — партизан. Попал в плен. Его освободили американцы. И наш КГБ потом стал его обвинять в связях с американцами, их разведкой. Репрессировали его как врага народа. Я один из деревни поехал поступать в Москву в МГУ. И поступил бы, но меня как сына врага народа не приняли, хотя экзамены сдал…
Через час тяжелого разговора становится ясно, что заготовленные и тщательно продуманные нами вопросы не годятся. К интервью вообще можно было не готовиться. Чикатило не желает объяснять: ПОЧЕМУ УБИВАЛ ЛЮДЕЙ? ПОЧЕМУ ЕЛ ЧЕЛОВЕЧИНУ? ЧТО ДВИГАЛО ИМ?
Единственное, на что он способен,— рассказывать о несправедливо устроенном обществе. В армии настрадался.
Офицерство занималось рукоприкладством. Старослужащие-педерасты в бане насиловали. Домой после дембеля вернулся — опять напасть. Не стоит. Хоть убей — не стоит. Служил в войсках КГБ. На плечах погоны щегольские зелененькие — «дивчины» так и льнут,— а у него не встает. Вся деревня гогочет. Затравили до того, что в петлю полез, «вишався», как он по-украински говорит. Вынули из петли. Закончил училище связи, послали на Урал. А там — атомные взрывы. Грибовидные облака своими глазами видел. Он, Чикатило, маленький, а они огромные и ядовитые. Закончил Ростовский университет. Стал филологом. Казалось, теперь все будет нормально. Диплом как-никак в кармане. Ан нет. Гонения начались. Не разглядели таланта и тонкую ранимую душу. Пришлось переквалифицироваться в снабженцы. На завод подался. Директор сволюга. Чуть чего — в крик. Фашист, гад, плохо работаешь. Яйца поотрываю, если шифера не достанешь. В командировках полжизни провел. Измучила командировочная жизнь. Довела до такого состояния, что не передать. Среда, словом, заела.
Помните в «Преступлении и наказании» разговор Порфирия Петровича с Разумихиным и Раскольниковым? Как Разумихин разносил воззрение, что всякое преступление есть протест против ненормальности социального устройства — и только, и ничего больше, и никаких причин больше. Все у них потому, возмущался Разумихин, «что «среда заела»,— и ничего больше! Любимая фраза! Отсюда прямо, что если общество устроить нормально, то разом и все преступления исчезнут, так как не для чего будет протестовать, и все в один миг станут праведными. Натура не берется в расчет, натура изгоняется, натуры не полагается!..»
Вот и Чикатило натуру, самого себя в расчет не берет. Заглядывать в себя не собирается.
Может, он себя, подобно Раскольникову, к «великим» приобщил? Как и Родион, возомнил, что имеет право на убийства?
Не причастность ли к «необыкновенным» Чикатило 12 лет себе и обществу доказывал?
— Я талантлив, гениален,— бубнит он,— я единственный из деревенских, кто при поступлении в МГУ на пятерки экзамены сдал. Моя мечта была стать партийным деятелем такого масштаба, как Сталин. Я, когда Сталин умер, даже в Москву на похороны ездил. Плакал по вождю. Я бы и стал крупной фигурой, но меня затравили, загоняли, не дали раскрыться.
— Представьте на минуту,— перебиваю,— случилось невозможное — вас выпустили на свободу. Вас никто не знает, от вас в ужасе никто не шарахается. Вы снова бы начали убивать, насиловать или смогли бы совладать с собой?
— Пусть меня выбросят в тайгу. Туда, где никого нет. Я бы, как Лыковы, стал жить в полной изоляции. Картошку бы стал выращивать. Если меня никто не будет унижать, травить, у меня злость спадет.
Его надо, видите ли, забросить в безлюдную тайгу, там он станет тихим паинькой. А если на одинокий огонек кто-то случайно забредет? Что тогда?
— Почему вы творили этот ужас? — в который раз спрашиваю я.— В Вас вселялся зверь? Как это обычно случалось? Рассказывают, что вы, как правило, убивали в дождь. Почему?
В ответ молчание.
— Это была разрядка?
— Да, да, это была разрядка,— с готовностью подхватывает он.— Это была психическая разрядка от этой развращенной жизни. Жизнь меня вытеснила в лесополосу.
— Вы называете себя импотентом, но откуда у вас дети?
— У меня не было с женой полноценных половых отношений. Она терпела над собой насилие — вот и все.
— Не хотелось ли вам проделать со своими детьми то, что проделывали с чужими? Растерзать, убить их?
— Я своих детей и не видел. Командировки на Урал по три-четыре месяца измучили меня. Сидел там голодный, гонимый всеми,— снова завел свою любимую пластинку Чикатило.
О чем говорить с ним? Он ничего не хочет объяснять. Попробуй разберись, где у него правда, а где — вымысел. О чем бы ни шел разговор, он сводился к одному и тому же: замучили его в конец, командировки, директор грозил «яйца оторвать» — злосчастная, словом жизнь. В глазах ни слезинки, они сухие, словно искусственные.
— Верите в Бога?
— Да.
— Молитесь?
— Да, молюсь. Каждый день молюсь.
— О чем просите Бога?
— Я благодарю его за то, что он есть, что так мудро устроена природа: реки, горы, небо.
— Как отнеслись к тому, что Вас приговорили к смерти?
— Спокойно. Я, когда в молодости вешался, побывал уже на том свете.
— На аппетит не жалуетесь?
— Нет.
— Верите в бессмертие?
— Да.
— Раз вы бессмертны, значит, вы всегда будете с нами?
— Да, раз существует бессмертие, то и я буду.
— И куда же дорога будет определена — в ад или рай?
— Я в раю и аду одновременно буду.
В глазах, до того безразличных, вспыхивает фонариком фанатичный огонь. Вот он, источник чикатиловского самообладания! Напрасно ждать исповеди от того, кто вознамерился жить вечно, для кого ад и рай — малина!..
— Я не умру,— упрямо повторяет он. Демонстрируя «величие духа», Чикатило на прощание показывает свое любимое физическое упражнение — борцовский мостик. Ногами Чикатило упирается в нары, а затылком, изогнув грудь,— в заправленную одеялом кровать. Руки поднимает к потолку. Униформа сбивается, открывая его мощный пресс. К лицу приливает кровь, оно становится красным, почти багровым.
— Минуту простоите? — беспрерывно щелкая фотоаппаратом, озабоченно спрашивает фотокорреспондент.
— Простою,— тяжело дыша, отвечает он.
— Почему вы убивали людей? Натура требовала этого? — спрашиваю в надежде хоть под конец что-то услышать новое.
Продолжая держать мостик, Чикатило мычит что-то нечленораздельное.
— Неужели вам никого из убитых не было жаль? Хотя бы одного. Если да, почему?
В ответ — сдавленный стон, похожий звериный рык. Зверь он и есть зверь. Даже если он носит человеческую фамилию и верит в вечную жизнь…