Охота на маньяка

История крушения одной карьеры

Но и подконтрольная власть разве не кружит голову соблаз­ном быстрого самоутверждения? Мечтой о карьерном взлёте?.. В этой части, рассказывается не только о разоблачении мань­яка, наводившего ужас на женское население города Витебска и его окрестностей. А ещё о том, как попытка следователей сделать карьеру на чужих изломанных судьбах привела их на нары.

МЕТАСТАЗЫ

Эта история похожа на смерч, пронёсшийся сквозь десятки судеб, одни — навсегда искалечив, другие — трагически обо­рвав. Вот примерные его масштабы.

В районе Витебска и Полоцка с 1971 года 14 лет подряд погибали от рук одного преступника молодые женщины; каждый год их число росло; за это время в 11 судебных про­цессах было осуждено 14 невиновных людей; когда действи­тельный виновник был схвачен, один из таких осуждённых успел отбыть в неволе более 10 лет; другой, после 6 лет не­свободы, полностью ослеп и выпущен как «не представляю­щий опасности»; третий, приговорённый к исключительной мере наказания, лишён жизни; четвёртый пытался лишить себя жизни сам, но его успели вытащить из петли.

Четвёртого я видел. Ходил с ним по паркам и улицам Риги, где вот уже полгода длился суд над группой следователей, сфабриковавших его дело. Я видел, как этого рослого тридцатилетнего человека колотила дрожь, когда он расска­зывал подробности своего «дела», как выпрыгивали из его трясущихся рук успокоительные таблетки.

В этой истории неразрывно сплелись безответственность и карьеризм недалёких людей с мужеством тех, кто шёл ради ис­тины на конфликт; профессиональная несостоятельность — с профессионализмом высочайшего класса. Честь и бесчестье, враньё и правда сошлись в этой истории, как в поединке.

Я листаю блокноты с записями бесед — в Риге, Минске, Москве. С чего начать? Может быть, с этих вот событий…

Вечером 13 января 1984 года студентка Татьяна К. ушла из об­щежития в сторону станции Лучеса, что в двух километрах от Витебска. Она не вернулась ни на следующий день, ни через неделю. Нашли её 2 февраля под железнодорожной насыпью.

А в промежутке между этими двумя эпизодами, 24 января, в Минске проходило совещание работников республиканс­кой прокуратуры. Оно носило чрезвычайный характер — в нём участвовал Генеральный прокурор СССР А.М. Рекунков.

Тогда ещё не прошёл шок от мозырского дела, о котором рассказал собкор «Известий» Н. Матуковский в статье «Тень одной ошибки». Ещё говорили о том, как пятеро задержанных признались в жестоком убийстве инспектора рыбоохраны и следователя прокуратуры и уже были осуждены, когда вдруг, в апреле 1983 года, нашлись истинные убийцы, успевшие за это время совершить десятки грабежей и убить двух милиционе­ров. У этих-то бандитов и был обнаружен недостающий «вещдок» — пропавший пистолет инспектора рыбоохраны.

Собственно говоря, поводом для совещания был этот редкий по тем временам мозырский перевертыш. Ведь в ре­зультате него лишились своих постов прокурор и министр внутренних дел республики, их заместители; отстранён судья, вынесший приговор тем пятерым, несмотря на то они дважды на суде рассказали, как следователи выбивали у них «признания»; отданы под суд следователи; исключён из партии и снят с должности известный в Белоруссии «спец» по раскрытию убийств — следователь по особо важным де­лам Жовнерович, проводивший дополнительное следствие и «не заметивший» процессуальных нарушений. А он, меж­ду прочим, считался лучшим в Белоруссии следователем, был осыпан почестями и наградами, не раз бывал то автором, то героем газетных очерков и даже снялся в посвященном ему документальном фильме.

О чём же говорилось на совещании? В газетном сообще­нии лаконично сказано: обсуждались «задачи по обеспече­нию строжайшего надзора за соблюдением законности». Как их намеревались решить? «Намечены конкретные меры…» Какие именно, кроме, разумеется, замены провинившихся? Об этом — ни слова.

Ну а пока шло совещание, «наметившее» таинственные «конкретные меры», пока в прокуратуре готовили ответ и от­правляли его в Москву, труп несчастной Татьяны К. обнару­жили, началось следствие, был заподозрен молодой шофёр Олег Адамов, работавший 13 января неподалёку от железной дороги, в песчаном карьере. Его вскоре арестовали якобы за хулиганство, и через несколько дней беспрерывных допросов он признался. И показал место под насыпью — здесь убил. Правда, никак не мог толком объяснить, куда дел сумку, в которой, по свидетельству подруг, Татьяна носила учебники и конспекты. Сумку так и не нашли. Адамова же в начале 1985 года приговорили к 15 годам. (Это он пытался в тюрем­ной камере лишить себя жизни, но об этом — позже.)

А вот что ещё произошло в том роковом 84-м, отмечен­ном чрезвычайным совещанием Белорусской прокуратуры: число погибших женщин в районе Витебска и Полоцка дос­тигло рекордной отметки. Преступник, который раньше ограничивался двумя, тремя, иногда даже пятью жертвами в год, в этот достопамятный 84-й погубил 12 человек… Шёл 13-й год его вакханалии, и убийства для него, как выясни­лось, стали разновидностью спорта.

Да, разумеется, безнаказанность, развязавшая ему руки, была результатом следственного заблуждения. В прокурату­ре предполагали, что убийства совершают разные люди. Но почему эта версия была единственной? Почему в первые годы даже не попытались объединить следственные материалы, посмотрев на них с другой точки зрения: а может быть, дей­ствует один человек?

Не потому ли, что другая точка зрения воспринималась в Белорусской прокуратуре как опасное вольнодумство?.. Ведь когда следователь Н.И. Игнатович в той, мозырской, исто­рии посмел усомниться в виновности обвиняемых и в пра­вильности действий авторитетного «спеца» Жовнеровича, его тут же вывели из следственной группы. Но Игнатович, не ус­покоившись (не мог успокоиться, понимая, что следствие дви­жется по катастрофическому и для обвиняемых, и для обви­нителей пути!), пошёл до конца — написал на имя тогдашне­го прокурора республики А.И. Могильницкого докладную.

Результат? Докладную обсуждал высочайший в респуб­лике кворум лиц, державших в руках весь механизм след­ствия. И первый заместитель министра внутренних дел Бе­лоруссии П.С. Жук с раздражением назвал поведение Нико­лая Ивановича «несерьёзным», а его самого — «мальчишкой». Именно так — «мальчишкой», который навязывает обсужде­ние давно решённого вопроса.

И вот позади мозырская история, другие уже руководи­тели держат в руках бразды управления следственным меха­низмом, но и новое руководство не торопится взглянуть по-новому на загадочную историю гибели женщин. А дни, каж­дый из которых мог для кого-то стать последним, шли. А преступник продолжал на дорогах Белоруссии свою страш­ную охоту.

И тот же «мальчишка» Игнатович однажды настоял, чтобы ему передали следственные материалы по всем этим убий­ствам — и нераскрытые, и те, что «прошли» через суд. Он читал их медленно. Перечитывал. Вписывал в специальные след­ственные карточки обстоятельства гибели женщин. Карточек к тому времени было уже больше тридцати. Заполнив их, Иг­натович увидел характерные подробности: все женщины гиб­ли неподалёку от дорог: все были задушены одним способом — резко стянутой косынкой, шарфом или пучком травы. Совпа­ло и другое… Преступный почерк был один. И поиск начался.

ЧЕЛОВЕК — МАСКА?

Если бы я верил в Рок, то, наверное, сейчас написал бы, что вся эта многолетняя жуть была ниспослана свыше как ещё одно испытание: сумеют ли хоть на этот раз доблестные ры­цари права защитить людей от одержимого тёмными страстя­ми монстра?.. Но не верю я в Рок. И то, что произошло, счи­таю логическим продолжением мозырской истории. Тогда вместо глубокого анализа и кардинальных перемен пошли на поводу у известного стереотипа — «кадры решают всё». И, сменив руководство, оставили нетронутым то, что уже давно сложилось в недрах системы. И следственно-судебные жер­нова перемалывали судьбы ни в чём не повинных людей, а преступник продолжал на дорогах поиск новых жертв.

…Следователь Игнатович набросал на карте путь следо­вания каждой потерпевшей. Оказалось: все намеченные мар­шруты стягивались от Лепеля и Витебска к Полоцку. Зна­чит, преступник живёт там?.. Те немногие, кто видел у доро­ги женщин, потом погибших, говорили, что они садились в автофургон. Но одна из них уехала на попутном «запорож­це» тёмно-красного цвета — припомнила позже её подруга. Так кто же он, этот безумный «охотник»? Может, и в самом деле сумасшедший?

Но способен ли человек, лишённый разума, действовать так осторожно и продуманно столько лет? Ведь он ни разу не оставил на месте преступления вещей погибших, хотя нападал на них не ради грабежа. Он, несомненно, где-то ра­ботал. Причём должность позволяла ему свободно распоря­жаться временем и служебной машиной. Он мог быть води­телем, техником, механиком, предположил Игнатович. Воз­раст? От 32 до 42 лет. Наверняка уроженец Витебской области, хорошо знает эти места. Образование? Скорее все­го, средне-специальное. Вероятнее всего, не судим. Рост? 175 — 185 сантиметров. Волосы вьющиеся, русые. Вне­шность, вызывающая доверие.

Когда Игнатович показывал мне свою разработку, я уже знал: перечисленные подробности совпали так, будто сле­дователь обладал даром ясновидения. Сказал ему об этом. Он взглянул пристально (а взгляд у него, надо сказать, тяжё­лый), усмехнулся: «Нет, я не мастак по этой части. У меня здесь никакой мистики». И стал объяснять, из каких след­ственных данных возникли его предположения.

Итак, внешность, вызывающая доверие. Откуда извест­но? А с другой внешностью, объясняет Игнатович, он не смог бы так легко заманивать в машину женщин. Русые волосы? Его мельком, со спины, видела подруга той, которая села к нему в «запорожец». Так, понятно. Ну а что он за человек? Несомненно — с садистскими отклонениями. Они, судя по всему, обострялись у него летом и осенью. Патологически жесток, развращён, но дерзость его сочетается с хитростью и предусмотрительностью. Тип достаточно исследованный, о нём можно прочесть в специальной литературе.

Были ли в разработке не подтвердившиеся предположе­ния? Были. Предполагалось, что преступник холост. Оказа­лось — семейный. Правда, образ жизни вёл довольно замк­нутый, близких друзей не было, но и ничем особенным, кро­ме разве регулярного чтения журнала «Человек и закон», среди своих сослуживцев и соседей не выделялся. Не подтвердилось и предположение о его беспартийности. Он не просто числился в парторганизации совхоза, а делал всё, что­бы его активность заметили. Её заметили и даже выбрали его делегатом на районную партконференцию.

Человек-маска? Фанат двойной жизни, доведённой до апокалипсического абсурда? Психиатры выяснили: обладал сформировавшимся ещё в молодости комплексом сексуаль­ной неполноценности, от которого, впрочем, легко было избавиться, обратись он вовремя к врачу. Комплекс этот по­рождал в нём агрессию. Однажды она привела его к преступ­лению.

Сейчас известно: случилось это в 1971 году. Расследова­ние вёл известный «спец» по раскрытию убийств, который привлёк невиновного, отбывшего в неволе более 10 лет. А у непойманного преступника «приключение» повторилось. С тех пор тяга к «приключениям» у него усиливалась, как го­ворят психиатры, по принципу закрепления. Иными слова­ми, следствие и суд, отправлявшие в неволю невиновных, все четырнадцать лет фактически выращивали это редкое по сво­ей жестокости чудовище.

Игнатович был первым, кто это чудовище «увидел». Его образ возникал постепенно, из собранных следователем под­робностей, вначале — неясный, затем — всё более отчётли­вый, словно являлся из тьмы на свет, приближаясь медлен­ным, пружинистым шагом, сияя издалека белозубой улыб­кой, обещавшей развлечь чем-то неожиданным и приятным… В этой «маске» Игнатович предположил и та­кую подробность: преступник может быть внештатным ра­ботником милиции. Так и оказалось: он был дружинником.

Когда на дорогах Белоруссии милиция стала останавли­вать автофургоны и красные «запорожцы», проверяя доку­менты водителей, он тоже вместе с другими дружинниками проверял. Можно сказать — «ловил самого себя». И видел: поиск неуклонно сдвигается из Витебской области к Полоц­ку, всё ближе к его посёлку Солоники. И однажды, заволновавшись, стал отводить след: написал — изменённым почер­ком — в областную газету «Витебский рабочий» о том, что гибель женщин — это месть мужчин своим изменницам. А подписался так: «Патриоты Витебска».

И следователь Игнатович понял: преступник не только «отводит от Полоцка». Он ещё и ориентирует следствие на тех, кто был близок с его жертвами. Именно по этому про­стому пути шёл авторитетный в прошлом «спец» Жовнерович, ведя за собой и других следователей.

На этот раз действия всех звеньев следственного меха­низма были предельно энергичными и точными. Специаль­но созданное отделение уголовного розыска и все его опера­тивно-следственные группы, уже почти год проверявшие водителей автофургонов и красных «запорожцев», сосредо­точили поиск в районе Полоцка. Позади была громадная работа оперативной службы милиции: ещё раз обследованы тысячи психических больных; учтено более 200 тысяч машин, и среди них — 7 тысяч красных «запорожцев», водителям которых случалось подвозить женщин. Теперь же следствие располагало письмом с явно изменённым почерком.

Даже если бы почерк был не изменён, как найти иголку в стоге сена? Нужно по соломинке перебрать его весь. И по мало-мальски сходным почеркам проводить искуснейшую графологическую экспертизу. Но выхода не было, и «стог» стали «перебирать». Исследовали 80 тысяч квитанций, под­писчиков газеты «Витебский рабочий»; 312 тысяч карточек в паспортных столах; больше 18 тысяч жалоб и заявлений… Всего — 556 тысяч образцов почерка!.. Работа оказалась от­нюдь не бесполезной: попутно раскрыли сотни разных на­рушений и даже преступлений.

Среди прочих взяли образец почерка и у владельца красно­го «запорожца», живущего под Полоцком, в посёлке Солоники, заведующего совхозными ремонтными мастерскими Ген­надия Михасевича, отца двоих детей, дружинника, 1947 года рождения. Его почерк с тем, что в письме, не совпал, и Михасевич, несколько успокоившись, стал собираться в отпуск. А тем временем эксперты изучали всю документацию, которую он вёл в последние годы. И увидели: там, где документы были заполнены в спешке, почерк, меняясь, становился похожим на тот, что в письме. И Михасевича решено было задержать.

БЫВШИЙ «СПЕЦ»

Что же помешало следствию сделать всё это на 14 лет рань­ше? Какой «механизм торможения»?.. Услышать ответ на этот вопрос я надеялся и от бывшего «спеца» следственной рабо­ты, теперь — скромного пенсионера Жовнеровича.

Он невысок, сед. Снимая пальто, заговорил о неровной погоде — в Минске в тот момент то выпадал снег, то моро­сил дождь. А садясь за стол напротив следователя из Моск­вы Виктора Анисимовича Парица (старший следователь по особо важным делам при Генеральном прокуроре СССР, государственный советник юстиции 3-го класса.), пригласившего его на допрос, по-стариковски вздохнул: «Голова — как набитая, давление скачет». Я сидел за другим столом и, листая лич­ное дело бывшего «спеца», ждал, когда Виктор Анисимович закончит с ним разговор.

— Вот здесь вы тогда написали, что кровь пострадавшей была обнаружена в доме на полу, — Париц показывает страницу раскрытого уголовного дела, — но экспертиза та­кого не подтверждала. Это же подтасовка. Зачем?

— Эх-хе-хе, — длинный вздох в ответ. — Поторопился, значит.

— А прочтите здесь… Это же выдумка!

— Я извиняюсь, где-где?..

Бывший «спец», склонившись, читал, жуя губами, потом откинулся на стуле:

— Ну, видно, мне так вообразилось.

А я тем временем вчитывался в текст характеристик из­вестного в республике следователя, который, оказывается, мог вписать в следственные документы то, что ему «вообра­зилось». В одной: «…передаёт опыт студентам юридическо­го факультета». В другой: «…достоин присвоения звания «Заслуженный юрист БССР»».

— Вы написали то, — продолжал Париц, — чего не было. А это решало судьбу человека.

— Не разобрался, значит. Умысла не было, — твердил бывший «спец».

И тут, листая личное его дело в обратном порядке, когда, где-то в 50-х годах, его специальность ещё называлась «народ­ный следователь» и подчёркивалось его крестьянско-бедняцкое происхождение, натыкаюсь на такие строчки в характери­стике: «…не может изложить основной мысли прочитанных произведений. Язык беден. Кругозор узкий. Рекомендовано усиленно читать юридическую и художественную литерату­ру». Внял ли он этому совету?

В памятном 83-м, когда из Москвы в Минск приехала группа следователей, чтобы выяснить причины мозырской ошибки, Жовнерович оправдывался перед ними так: «Обшибся…», «Не прошло через моё сознание…». Затем разувался, по­казывая обмороженные сорок лет назад ноги с усечёнными пальцами, чтобы разжалобить коллег. Леонид Георгиевич Прошкин (следователь по особо важным делам при Гене­ральном прокуроре СССР, старший советник юстиции), руководитель группы, просил его обуться, а тот не торопился: «Инвалид я, видите…»

Но главное открытие было впереди. Когда стали разби­раться в «обшибках» бывшего «спеца», выяснилось: подслед­ственных, оговоривших себя, в милиции били. Одного били головой о сейф, другого — снятым с ноги сапогом в лицо. Третьего — подвернувшимся под руку томом Уголовного кодекса БССР, наверное, чтобы не питал лишних иллюзий. А свидетеля-подростка переворачивали вверх ногами и тряс­ли. «Чтоб дурь вытрясти», — объяснили потом следователи.

На первом же суде обвиняемые отказывались от само­оговоров, рассказав, как всё было. Доследование велось под руководством авторитетного Жовнеровича. Легко было убе­диться, что вещественных доказательств нет, что обвиняе­мые в момент «признаний» не смогли точно показать место преступления. В конце концов, можно было прислушаться к мнению молодого коллеги, Н.И. Игнатовича, который убеждал всех, что вина этих людей не доказана.

Но верх взяли иные соображения, и рассказы обвиняе­мых о битье в милиции были, как водится, объявлены вра­ньём. И второй суд под председательством члена (теперь уже — бывшего) Верховного суда БССР В.В. Пыльченко про­штамповал следственные материалы, освящённые провер­кой «спеца» Жовнеровича и утверждённые первым замести­телем республиканского прокурора П.В. Дудковским.

Признаться, я смотрел на бывшего «спеца» с изумлени­ем: да можно ли из этого невзрачного, так и не овладевшего грамотной речью человека создать культ Передового Следо­вателя? Оказывается, можно. Поразительное тому свидетель­ство — документальный фильм, который мне показали.

— Ну что, будем с вами разговаривать? — звучит жёсткий голос «спеца», и в кадре возникает он, внушительно-солид­ный, в прокурорском кителе и почему-то необычно высо­кий за своим столом. «Неужели он был тогда выше рос­том?» — думаю я и вдруг замечаю: подследственный сидит по другую сторону стола, словно куда-то провалившись, по­тому что стул под ним намного ниже.

— Конечно, тяжело рассказывать, — наставительно про­должает «спец», глядя на подследственного как бы насквозь проникающим взглядом. — Ну скажите, как, что, с чего…

И вдруг с косноязычия переходит на крик:

— Будем разговаривать?!

Подследственный, заглатывая слова, отвечает:

— Не помню… Как скажете… Подпишу…

И тут же вопрос следователя, содержащий классическую подсказку орудия преступления:

— Почему ты его убил ножом?

И заметьте, как элегантно следователь перешёл с «вы» на «ты». А в очередной паузе уважаемый «спец» закуривает и, словно бы задумавшись, постукивает спичечным коробком по столу всё громче и громче, пока стук, усиленный микро­фоном, не становится зловещим.

Сейчас этот фильм воспринимается как пародийный (так, во всяком случае, на него реагировали следователи — «важняки», с которыми я смотрел его в следственной части Прокуратуры СССР). Но лет пятнадцать назад, задолго до мозырского дела, до ставших потом нередкими газетных пуб­ликаций о трагических судебно-следственных ошибках, са­моуверенный Жовнерович, не умевший даже задать вопрос, видимо, воспринимался иначе.

Нет, его косноязычие не резало слух, объясняли мне в Минске, оно воспринималось как признак простого чело­века, «вышедшего из народа». А его высокомерное давление на подследственного считалось всплеском гражданской не­нависти к преступнику. То есть фильм тем самым стирал грань между подследственным, чья вина ещё только устанав­ливается, и преступником. Обывательское убеждение, что, мол, к следователю в кабинет «просто так» не попадают, тор­жествовало. Его укрепляла и республиканская пресса, вос­певавшая Жовнеровича. В очерках он представал эдаким «нашенским мужичком», наделённым сверхъестественной способностью интуитивно угадывать преступника.

Но почему и фильм, и очерки именно о нём? Начальство рекомендовало, объясняли мне. Он же не конфликтовал с руководством, как, например, Н.И. Игнатович. И, главное, в одной упряжке с милицией, не гнушаясь ничем, всячески боролся за высокий процент раскрываемости преступлений, получая премии и ценные подарки задела, оказавшиеся ли­повыми.

Его культ возник, потому что он нужен был в отчётной игре его ведомства с вышестоящими организациями. Инер­ция же дутого его авторитета действовала безотказно: суды штамповали его следственные документы, не подвергая их, как это следует, сомнению. Вот, впрочем, характерная цита­та из его аттестации 1974 года: «…возвращённых дел к досле­дованию, а также оправданных судом лиц не было».

Да, тогда ещё не было. Тогда неведомый всем преступ­ник делал лишь первые шаги по своему страшному пути и до его разоблачения оставалось долгих десять лет. Но уже тогда за самое первое его преступление отбывал наказание О.П. Глушаков, которого допрашивал уважаемый «спец». И вот сейчас я спрашиваю Жовнеровича:

— Вы помните дело Глушакова?

— Помню, конечно, — кивает он, шевеля бровями. — И сестру его помню… — Он переводит взгляд в окно, задумчи­во щурясь. — Она, знаете, тогда золотую коронку на зуб по­ставила.

Отличная у него память, но механизм её своеобразен.

— А помните, как вы с адвокатом Замалиным пришли к Глушакову в тюрьму и он категорически отказался от своего «признания»?

Нет, не помнит, хотя адвокат Замалин писал об этом мно­го лет во все инстанции.

— А почему, на ваш взгляд, Глушаков оговорил себя вна­чале?

— Я его не заставлял. Я вообще физически слабый. Да они же, подследственные, в руках милиции, а мы, следова­тели, доверяли ей. Передоверились. Потеряли бдительность.

Значит, «потеряли бдительность». Ну а что Жовнерович думает вообще об этих липовых делах? О проведённых Глушаковым в неволе 10 годах? О смерти осуждённого Н.С. Терени, которого в 1980 году казнили за преступление, совершенное не им? Об инвалиде В. Горелове, который ослеп в неволе, отбыв там «по ошибке» 6 лет?..

И вот я слышу вначале слова такие:

— Да-да, ужас, что получилось.

Затем, после паузы, бывший «спец» произносит:

— Но вот строители работают, так у них тоже, случается, стены падают.

И, ещё немного подумав, заключает, глядя на меня бесцветно-водянистым, потухшим взглядом:

— Вот и у нас… Я так думаю: это частный случай.

СУМКА ТАТЬЯНЫ К.

Игнатович показывает мне фотоснимки. Вот он, человек, чей облик рисовался следователю так отчётливо, что вре­менами казалось — начинается галлюцинация. Он действи­тельно высок, кудряв и улыбчив: «внешность, вызывающая доверие».

Тогда, осенью 85-го, послав подмётное письмо в редак­цию, он ждал: вот-вот поиск сместится в сторону Витебска. Но искали там же — в районе Полоцка. И он попытался от­вести следствие иначе: приехав на автобусе в Витебск, вы­шел вечером на «охоту». А на следующий день на обочине дороги была обнаружена новая его жертва — с запиской. Текст тот же, и подпись та же — «Патриоты Витебска». Но поиск продолжали всё там же — под Полоцком.

День, когда три группы захвата выехали на его задержа­ние, был для Николая Ивановича тяжким испытанием. При­вычка всё подвергать сомнению не давала покоя: а все ли детали учёл? Не упустил ли чего в спешке?..

Дома Михасевича не оказалось. На работе — тоже. Тре­тья группа поехала в соседнее село. Он был там, у родствен­ников. С упакованными чемоданами. С билетом на само­лёт — в Одессу. Увидев милицию, сказал жене:

— Это ошибка, я скоро вернусь.

Его привезли в прокуратуру, ввели в кабинет, где сидел Игнатович. Ощущение было — будто материализовался призрак.

— Так вы и есть «патриот Витебска»? — спросил его Николай Иванович.

Была пауза. Михасевич молчал, но на лице его медленно проступали багровые пятна.

Перебираю фотоснимки. Вот он, Михасевич, во весь рост на лесной опушке, показывает рукой на куст. Рядом — груп­па людей с лопатами, среди них следователи Н.И. Игнато­вич и приехавший из Москвы В.А. Париц.

Вот так же однажды Михасевич велел отвезти себя к стан­ции Лучеса под Витебском. Недалеко от песчаного карьера, где гудел экскаватор и урчали самосвалы, он показал на вы­емку у железнодорожной насыпи: «Здесь».

Да, именно здесь 2 февраля 1984 года нашли Татьяну К.

— А куда вы дели её сумку? — спросили его.

Он повёл группу вдоль насыпи, остановился у бетонного колодца:

— Сюда выбросил.

Колодец осмотрели, спустившись в него. Со дна достали сумку Татьяны К. с учебниками и конспектами. Ту самую сумку, отсутствие которой не помешало осудить Олега Ада­мова на 15 лет.

Да неужели и после мозырской истории, после суда над теми, кто выбивал из подследственных «признания», здесь, в Витебске, продолжали то же самое?

…Я спросил Олега Адамова об этом, когда мы гуляли с ним по улицам Риги. Нет-нет, не били, качал он в ответ го­ловой. Но тогда почему же он себя оговорил? Олег менялся в лице, дрожь сотрясала его крупные руки, распечатывавшие коробку с элениумом.

— Не могу уже без этого, — оправдывался он. И спраши­вал: — А вам приходилось бывать в тюрьме?..

Только потом я понял: психика человека, попавшего под следствие, фактически беззащитна и любой недобросовест­ный следователь множеством самых разных приёмов может совершить над ней насилие…

Я снова листаю свои блокноты. Перечитываю разработ­ки, сделанные по материалам судебного дела Михасевича (175 томов!), изученного юристом-консультантом «Литера­турной газеты» И.М. Минаевым. Что же всё-таки заставля­ло — и не одного только «спеца» Жовнеровича, но и некото­рых его коллег — много лет подряд заниматься подтасовкой и фальсификацией? Профессиональная несостоятельность, камуфлируемая амбициозной напористостью?

Да, разумеется, только ведь она ещё и поощрялась не просто слабым или неумелым прокурорским надзором, а полным его отсутствием… Да и возможен ли такой надзор под одной крышей со следствием? Ведь прокурора, пристёг­нутого к проценту раскрываемости преступности, на всех уровнях прорабатывают, если процент этот не растёт. Не по­тому ли функция прокурорского надзора за качеством и за­конностью — как милицейского, так и собственного — след­ствия в конце концов вырождается в накачку, порождающую спешку, небрежность, а то и халтуру, непременно переходя­щую потом в произвол…

Главная функция прокуратуры — надзор за законнос­тью — должна стать единственной, говорили мне и в Минс­ке, и в Риге, и в Москве. Только отстёгнутая от процента рас­крываемости прокуратура сможет в полную силу пресекать самый страшный вид показухи, когда в жертву проценту при­носят человеческие судьбы.

Да не это ли стремление к парадному благополучию по­рождает в «рыцарях права» преклонение перед чем угодно — отчётной цифрой, начальственным окриком, телефонным звонком из центра, только не перед законом? И не в этих ли особых условиях зреет опасная уверенность в том, что закон служит им, «рыцарям права», а не они — закону?

Минуло время, когда о прокуратуре, судах и милиции в прессе публиковались лишь героические оды. Сейчас и эта сфера нашей жизни открыта для критики. Да, конеч­но, и здесь близятся реформы, идёт большая, глубокая работа, готовится новое — уголовное и процессуальное — законодательство. Но пока всё это готовится, в следствен­ных кабинетах идут допросы, а в залах судебных заседа­ний решаются чьи-то судьбы. Кем решаются?.. Истинны­ми юристами, для которых профессиональная честь выше ведомственных интересов? Или — «спецами» жовнеровичами, бесстыдно демонстрирующими своё косноязычие в расчёте на то, что их примут за особо одарённых выходцев из народа?

А может быть, нужно немедля всмотреться в каждого та­кого «выходца»? И выяснить: а не спекулирует ли тот или иной «спец» своим народным происхождением? Не прячет ли под личиной эдакого простака замшелую некомпетент­ность и неутолённую жажду служебного роста…

Именно эти простаки, так и не выдавившие из себя раба, не ставшие интеллигентами своей профессии, рвутся к вла­сти, не гнушаясь ничем. Именно они, получив даже малень­кую, микроскопическую власть в правоохранительных орга­нах, становятся социально опасными. Ведь их руки тянут­ся не к обычной телефонной трубке, а к карательному механизму правосудия. Где гарантия, что они не запускают его сейчас против тех, кто мешает их карьерному продви­жению?

Вот последние странички минского блокнота.

— …Я часто слышу: мы, следователи, не можем работать в белых перчатках, — говорил мне Игнатович. — А я не мыс­лю без этих «перчаток» своей работы.

— …Да, трудно психологически перестроиться. Много лет говорили одно, а делали другое. Много лет твердили, что осуждаем принцип «признания как царицы доказательства». А сами лепили дела на основе лишь признаний, неизвестно как добытых. Впрочем, по этим вот делам уже известно… Вот и появлялись у нас «спецы», готовые на всё, лишь бы выслу­житься.

Игнатович перебирал в этот момент следственные лист­ки-карточки, разграфлённые и заполненные бисерным по­черком, с наклеенными в углу фотоснимками жертв Михасевича (Верховным судом СССР Михасевич приговорён к исключитель­ной мере наказания. Приговор приведён в исполнение). Их у него в руках было тридцать шесть.

И, перебирая их, он сказал:

— Нужно не только осудить явление, нужно переделать правоохранительную систему. Мы же не переделали. Не уда­лили опухоль. И она дала вот такие метастазы.

Он рассыпал передо мной веером все свои тридцать шесть следственных карточек с фотоснимками погибших женщин.

Я разглядывал страшный этот веер, и мне казалось: жен­щины смотрят на нас обоих с выражением удивления и боли — той последней боли, навсегда перехватившей им ды­хание…

ЧЕЛОВЕК НА КОЛЕНЯХ

…Судили следователей. Тех самых, витебских. Суд длился в Риге в Верховном суде Латвийской ССР около полугода. (Дело было передано туда, чтобы создать условия для мак­симально объективного его рассмотрения.)

Я приезжал в Ригу несколько раз. Видел подсудимых, сидевших у стены, за барьером и прозрачным пластиковым щитом, с тетрадками в руках. Слышал, как они напористо защищались. Помню, был потрясён раздражённым ответом одного из них:

— Да что вы, гражданин судья, про одно и то же?! Ну да, слиповали мы этот протокол. И подписи понятых подделали…

Нужно ли теперь, когда суд позади, писать о них?.. Но можно ли ручаться, что «витебское дело» не повторяется сей­час в другом месте?..

Вот они на столе — мои минско-витебско-рижские блок­ноты. Стоит пролистать, и зазвучат голоса.

И снова спускаюсь я по гулкой лестнице в тюремный кори­дор. Вижу в камере, где сидел Адамов, двухъярусные металли­ческие кровати, длинный дощатый стол, куски засохшего хле­ба, сутулые фигуры людей с запавшими тусклыми глазами.

А нет ли среди них таких же, как и Адамов, оговоривших себя?.. Так что же теперь — ждать, когда счастливый случай поможет поймать очередного Михасевича? А если такого случая не будет?

Почему они должны платить неволей, унижениями, позо­ром, наконец, жизнью за несовершенства нашего правосудия?

ЯВКА С ПОВИННОЙ

Татьяна К. погибла 13 января 1984 года. В этот вечер води­тель самосвала Адамов возил песок из карьера «Шпили». К середине второй смены пересел в кабину к приятелю Козло­ву, проехался до ближайшего магазина — нужно было запас­тись едой. Эти сорок минут и решили его судьбу.

В феврале к нему приехали. Он понял, в чём его подозре­вают: слышал — месяц назад пропала девушка, её изображе­ние с описанием примет видели многие. Потом прошёл слух, что её труп нашли под железнодорожной насыпью, непода­лёку от карьера, где он работал.

Следователю транспортной прокуратуры Журбе, по его признанию, Адамов не понравился сразу же. Бегающий взгляд, клочковатая речь. В 26 лет почему-то холост. Сло­вом, подозрителен. В момент допроса Олег, человек впечат­лительный, и в самом деле волновался. Ему казалось — он должен тут же доказать следователю свою невиновность.

Откуда было ему знать, что не он должен что-то доказы­вать, а, наоборот, ему? Что любые сомнения следователь обя­зан толковать в его пользу? Что никому не дано права счи­тать человека преступником, основываясь не на фактах, а на так называемой интуиции?

Разумеется, если бы у нас был допущен адвокат на пер­вую стадию следствия, он бы объяснил всё это Адамову. А тем временем в милицию стали приглашать девушек, встре­чавшихся с Олегом. Интересовались его низменными на­клонностями…

И тут в милицию, не в первый уж раз, попала привок­зальная бродяжка — несовершеннолетняя М., «порхавшая» в поисках приключений по окрестным улицам. Ей показали фото водителя Адамова, и она вспомнила: как-то он её под­возил. Стали расспрашивать: только ли подвозил? Может, домогался? Она отнекивалась. Тогда начальник уголовного розыска Буньков приказал своему подчинённому Кирпиченку запереть её в «бокс» — тёмную комнату, что тот и сделал. Пусть подумает.

Она «думала» довольно долго. И — надумала: да, домо­гался. Потом она не раз изменит показания, признается, что оговорила Адамова, лишь бы отвязаться от милиции, но след­ственная группа заставит её опять вернуться к «боксовским» показаниям, для чего мобилизует её подружек, тоже склон­ных к «порхающему» образу жизни.

Они вдруг «вспомнят», как М. им рассказывала об Ада­мове то, что она «вспомнила», сидя в тёмной комнате. И следователи транспортной прокуратуры из этих зыбких, как клочки тумана, россказней начнут лепить образ Адамова — маньяка.

Они торопились. Адамова задержали, когда он выходил с приятелем из пивбара. Задерживал не какой-нибудь участ­ковый, а сам заместитель начальника линейного отделения милиции Волженков. Привезли в Октябрьский райотдел милиции, потом — в суд. Там судья Александр Семёнович

Лабковский, схлопотавший потом за своё неправосудное решение выговор, торопясь помочь следственной группе, тут же и осудил его на 15 суток административного ареста — буд­то бы за нецензурные выражения.

Но отвезли Адамова после суда не к «суточникам», а в тюрьму. И не метлу дали в руки, а шариковую ручку: пиши явку с повинной. Дашь добровольно признание — сохраним жизнь.

Его допросили за те 15 суток более 10 раз!..

На судебном процессе в Риге, где слушалось дело этих следователей-фальсификаторов, председательствующий Борис Аркадьевич Кабанов с удивлением спросил бывшего зонального прокурора, бывшего руководителя следственной группы Сороко (который, кстати, сказал о себе, что он «пря­мой, как танк» и что именно прямота его сгубила): в каче­стве кого Адамова допрашивали, возили на экспертизу, на место преступления? Ведь он же не был тогда обвиняемым! Почему нарушали УПК — уголовно-процессуальный ко­декс?..

Ответ бывшего юриста 1-го класса был ошеломитель­но откровенен. «Этот УПК — для милицейских органов, — сказал Сороко, покачиваясь с носка на пятку за прозрач­ным пластиковым щитом, — а прокуратура может его тол­ковать более расширительно». Иными словами, закон — что дышло.

«Законник» Сороко на этом судебном процессе словно бы раздваивался: отвечая на вопросы, забывал, что он лишь подсудимый. Говорил напористо, гневно. Обличал. Кого бы, вы думали? Адамова! В чём? В нестойкости. В том, что из-за него он, несчастный Сороко, оказался на скамье подсудимых.

Уму непостижимо, но это так: «прямой, как танк», чело­век, подмявший под свои лязгающие гусеницы душу Ада­мова, сломавший его волю, ощущал себя его жертвой!

Это он, Сороко, на очередном допросе соврал Адамову: да всё равно уже экспертиза показала твою вину.

— Покажите акты, — попросил Адамов.

И Сороко вместе с Журбой печатают на бланке судебно-медицинской экспертизы вымышленный текст, переносят клейкой лентой с подлинного акта круглую печать…

Сокамерники свидетельствовали: Адамов по ночам сто­нал, разговаривал сам с собой. Днём с ними советовался. «Опытный» сосед (а на самом деле — «подсадная утка», то есть камерный агент) сказал, как отрубил: если экспертиза совпадёт, «раскаивайся», может, оставят жизнь. Не «раска­ешься» — расстреляют.

На тринадцатый день его административного ареста Со­роко и Журба предъявили ему два фальшивых акта. Он дол­го вчитывался. Взял ручку, стал писать «повинную». Он пи­сал и рвал написанное. И — опять писал. Наконец отдал сле­дователям. Те забраковали: подробностей мало. Адамов сел писать снова, и Журба советовал — не торопись, вспомни, как ты её душил. Чем?

— А чем я её мог душить? — спрашивал Адамов.

— Ну вспомни, что женщины любят на шее носить, — подсказывал Журба. Адамов догадывался:

— Косынку?

— Ну вот, — радовался Журба, — вспомнил и пиши.

Так они и писали. Так же составляли схему преступле­ния: Журба рисовал насыпь, столб, куст, под которым была найдена в снегу Татьяна К., и спрашивал:

— Вот здесь ты её за руку схватил? Так, хорошо. А пова­лил тут? Молодец. А спрятал вот сюда? Отлично!

Я видел в сфальсифицированном ими деле так называ­емые фотодокументы: Олега Адамова после липового при­знания немедля вывезли на железнодорожную насыпь. Снимок № 3: он, небритый, в куртке, стоит, указывая ру­кой — мол де, здесь вбежал на насыпь. Снимок № 5: жест вниз — здесь догнал. Снимок № 8: под насыпью, рука опу­щена — здесь убил. Снимок № 10: у куста, взгляд в зем­лю — тут оставил.

Так следствие торопилось «закрепить показания». Но это была репетиция — главное «закрепление» снималось на плёнку. Его вывезли второй раз, когда он уже твёрдо знал куда идти, что говорить.

Я смотрел эту видеозапись: вот он поднимается на насыпь; возле него неотступно следует невысокий, рыжеватый с микрофоном — это Сороко. Оператор снимал на ходу: вот камера видит их снизу — колеблется узкая полоска неба ввер­ху, крупно в кадре спины, трава. Вот рельсы блеснули. Хруст гравия под ногами. Севший голос Адамова еле слышен. Со­роко переспрашивает, тыча микрофоном в лицо:

— Тут?

— Да, тут.

— Как вы это сделали?

Молчание. Микрофон у рта Адамова усиливает и без того тяжёлое, с хрипом дыхание.

— Вспомните! — Это уж почти окрик. — Как вы это сде­лали?

Крупно — затравленный взгляд Адамова. С трудом раз­мыкает губы:

— Я заломил ей руку… — Мучительная пауза. Шумный вздох. — Стянул на шее косынку… — Опять пауза. — Вон туда положил труп…

Это было снятое на плёнку истязание человека. Потом в кадре возникнет кабинет, и Адамову будет задан иезуитский вопрос:

— Вы не фальсифицируете события, не оговариваете себя?

И Адамов, глядя в стол, еле слышно ответит:

— Нет.

…Ночью после этих съёмок Адамов не стонал и не воро­чался. Лежал неподвижно, как мёртвый. Только к утру сосе­ди услышали — от его койки пополз по камере тонкий, со всхлипами, пронзительный скулёж.

ОПОЗНАННЫЙ КОШЕЛЁК

Но почему задержали именно Адамова, допытывался на суде председательствующий. Не было же никаких объективных данных.

— Были, — твердил Сороко.

— Какие?

— Он работал неподалёку.

— Но ведь многие работали.

— У меня возникла внутренняя убеждённость, — упор­ствовал Сороко.

— Но водитель Козлов свидетельствовал же о его алиби.

— Нельзя Козлову верить. Шофёры все народ нечестный.

Козлов, сидевший в зале возле Адамова, сжимал на ко­ленях кулаки, мотал головой. Когда ему наконец разрешили задать вопрос, закричал на весь зал:

— Вы, Сороко, хоть о ком-то можете сказать хорошие слова?! Да вы же в каждом видите преступника!

Сороко мог не отвечать на такой эмоциональный вып­леск. Но — ответил. Сцепив за спиной руки и всё так же по­качиваясь с носка на пятку, стал размышлять о шоферах во­обще. Из его слов следовало: эту категорию людей давно пора за решётку.

И тут я понял, почему он и Журба ходили по кругу, по­вторяя: «Адамов не был для нас заведомо невиновным». Им ин­криминировано именно это — привлечение к уголовной от­ветственности заведомо невиновного с искусственным со­зданием доказательств. Адамов же, раз сидел за баранкой, был для них заведомо виновным. То есть их «внутренняя убеж­дённость» не что иное, как дремучее правовое невежество, отрицающее презумпцию невиновности.

Мучимый сомнениями — «да неужели у нас такие следо­ватели не редкость?» — я в промежутках между командиров­ками бывал в следственной части Прокуратуры СССР. Познакомился с асами следственного дела С. Громовым, В. Парицем, Л. Прошкиным. Сергей Михайлович Громов сказал мне:

— Да, такие, как Сороко, не редкость, к сожалению. Пло­хо готовим следователей. Надзор за их работой ослаблен — многие развращены бесконтрольностью.

Говорили мне и о том, о чём не раз писала «ЛГ»: след­ствие нужно вывести из прокуратуры; она должна исполнять исконную свою работу — надзор за законностью. В том чис­ле и в сфере следствия. А пока в прокуратуре следствие и надзор «под одной крышей», в жёстком русле одного ве­домственного интереса.

— Да при такой организации следствия, — сказал мне Александр Фролов, замначальника следственной части, — и в условиях фактической правовой незащищённости подозре­ваемого любой себя оговорит. Поэтому «витебская модель», к сожалению, не единична.

Леонида Прошкина (он вёл следствие по группе Сороко) я спросил, не мешает ли ему корпоративное чувство — ведь «своих» же ведёт к скамье…

— Ещё с десяток таких «своих», — хмуро ответил Прошкин, — и уже никаких «чужих» не надо, провал обеспечен…

А Герман Каракозов, начальник следственной части, пе­ресекая свой кабинет из угла в угол, говорил, энергично же­стикулируя:

— Понимаете, дело не в каком-то особом опыте. Нужен не столько опытный следователь, сколько самокритичный. Ведь работа следователя — это борьба с собственными заб­луждениями…

Да какая там борьба с собственными заблуждениями мог­ла быть у того же Сороко! «Прямой, как танк», он шёл по маршруту единственной версии («Настоящий следователь, — говорил мне Каракозов, — должен проверить тринадцать версий, чтобы, отвергнув их, найти четырнадцатую»). Шёл, не сомневаясь, даже тогда, когда было очевидно: Адамов ого­варивает себя.

Например, во время процедуры опознания вешдоков: Сороко показывает ему фотоснимки кошельков разной кон­фигурации. Один из них — такой, какой был у погибшей. Преступник должен узнать его, но Адамов показывает не на ту фотографию.

— Подумай, — останавливает его Сороко, — не торопись.

— И я «думал», — вспоминает Адамов, — медленно пере­водил взгляд с одного фото на другое. А когда Сороко слегка кашлянул, то понял: значит, этот. И — показал.

Это лжеопознание тут же было зафиксировано в прото­коле, который подписали отнюдь не фиктивные, а всамде­лишные понятые, не заметившие ни скольжения взгляда с остановками, ни сигнального покашливания следователя.

Потом, на суде, где Адамов заявит о самооговоре, поня­тые будут истово доказывать: Адамов опознал кошелёк без подсказки.

Да что там — кошелёк… Выяснилось: во время выезда на насыпь следователи не измерили метраж, когда Адамов по­казывал место, где «спрятал» погибшую. Забыли рулетку! Потом Журба взял протокол осмотра места происшествия, где метраж был, и перенёс цифры в протокол «своего» выез­да. И Витебский облсуд опирался потом на это, как на дока­зательство: ведь показания Адамова совпали метр в метр!

Так неужели же Сороко и Журба вместе с начальником уголовного розыска Буньковым и оперработником милиции Кирпиченком не понимали, что происходит, когда Адамов не мог показать, где спрятал сумку, потому что не прятал её, и выдумывал то одну, то другую нелепую версию, лишь бы оставили в покое? Неужели добросовестно заблуждались, как утверждали потом на суде в Риге?

Допустим невероятное: увлеклись так, что не в состоя­нии были критически оценить свои действия. Хорош, кста­ти, был бы хирург, некритически оценивающий свои мани­пуляции ножом в организме больного. Но ведь «больной»-то под их ножом корчился. Кричал!..

Однажды, опомнившись и ужаснувшись, Адамов отка­зался от показаний. Тут бы и следователям опомниться — ведь живую душу губили. Испугаться, ну хотя бы за самих себя. Нет, не испугались. Были уверены: их «липу» никогда не раскроют.

Так что же сделал Сороко, когда узнал об отказе Адамо­ва? А вот что: спросил, бывал ли Адамов в психиатричке. Ах, не бывал! Значит, не знает, какая там обстановочка. Как после уколов человек не узнаёт родную мать, как размазывает по стене собственное дерьмо, как, пуская слюни, то лает, то воет и, будто мартышка, не ведая стыда, копошится на виду у всех в «причинном месте»… Своей властью Сороко может послать впечатлительного Адамова именно туда — на экспертизу. Но может и не послать, если тот вернётся к старым показаниям.

Адамов приходил в камеру серым. Он не мог есть. Не мог спать. Не мог сидеть. Не мог ходить. Ему мерещились нари­сованные следователем сцены. А Сороко продолжал «разра­батывать» преступника.

И Олег опять сломался.

…В Риге, в перерывах между судебными заседаниями, мы с Олегом ходили по близлежащим паркам. Была осень, ше­лестела под ногами листва; под горбатыми мостиками в из­вилистом канале сновали утки; на детской площадке звуча­ли звонкие голоса; безмятежно рисовался остроконечными башнями на вечереющем небе силуэт Старого города. А я допытывался в этот момент у Олега: как он смог снова на­звать себя насильником и убийцей?

Олег бормотал что-то бессвязное, нашаривал в кармане коробку с элениумом. Руки его тряслись, когда бросал таб­летки в рот.

— Нервам хана, — сказал и объяснил наконец: — У меня было такое ощущение, будто из меня все кости вынули…

Вот как это было.

Его привели на допрос. Сороко, откинувшись, покачи­вался на стуле.

— Ну что, поедем в психушку? — сказал, засмеявшись. — Там тебя ждут.

Адамов ощущал безграничное могущество этого челове­ка. Понимал: выхода нет. И вдруг, почувствовав всего себя ватным, стал сползать со стула. Он был как в беспамятстве, когда, стукнув коленками об пол, заговорил быстро, со всхлипами:

— Сороко, миленький, не посылай в психушку. Всё-всё подпишу, только не посылай.

И стучал лбом о край письменного стола.

ПОСЛЕДНИЙ ОБЫСК

Я не сразу понял, что имел в виду Сороко, когда, обращаясь к судьям, назвал свои действия «всего-навсего» халатностью. Фальшивые акты? Шантаж? Оказалось, он имел в виду под­мену фотографии во время обыска.

История такова: надзирающие прокурорские инстанции сделали Сороко замечание — в деле Адамова маловато ве­щественных доказательств. Их, правда, не то чтобы малова­то — вообще не было. И Сороко выехал в микрорайон одноэтажной застройки Витебска, где в приземистом одноком­натном домике обитали Адамовы.

Дом их и сарай уже обыскивали. Сейчас решили ещё раз осмотреть сарай. Отогнали беспокойного пса, вынесли про­давленный диван, и понятой среди старых школьных тетра­дей подобрал с пола любительский снимок. Протянул Со­роко. Мать Олега, стоявшая рядом, объяснила: на снимке — племянница с подружкой: видно, дочь летом альбом листа­ла и карточка выпала.

Потом снимок лежал на столе, в доме, пока составля­ли протокол. Затем перекочевал во внутренний карман Со­роко.

Тут-то и начались чудеса.

В кабинете Журбы валялся изъятый у родственников Та­тьяны К. альбом. Полистав его, Сороко, по его словам, на­ходит среди снимков Татьяны фото чуть меньшего формата, но — о чудо! — с идентичным изображением. Нет, не пле­мянница, а Татьяна К. с подругой была на найденном сним­ке. Значит, Адамов, рассуждал Сороко, перед тем как выб­росить похищенную у Татьяны К. сумку, принёс её в сарай, перебирал содержимое и выронил снимок. И забыл о нём.

Ну, мы ему напомним!..

И Сороко отправляется в Минск, в областную психиат­рическую больницу, куда всё-таки определил Адамова после его очередного отказа от «признания». О том, что там с Оле­гом происходило, речь позже. А сейчас — о фотографии.

Как она появилась в деле? Ведь теперь известно — Ада­мов никогда не держал в руках сумку Татьяны К., в которой, по словам её близких, мог быть такой снимок. Фотографию подменили. Кто?

Альбом Татьяны К. был в распоряжении Сороко. Значит, он? Нет, категорически отказывается Сороко и многозначи­тельно уточняет: к делу имели доступ оперативные работни­ки милиции, а описи снимков не было сделано. Из альбома можно было взять любой из них и подменить им найденный.

Да-да, виноват в халатности, признавал Сороко, забыл сделать опись. Только в халатности, не более!..

И суд в Риге констатирует: подмена фотоснимка — факт бесспорный, но кто это сделал, установить не удаётся. И — исключает эпизод из обвинения.

Подсудимые улыбаются — это же их победа… Высший класс фальсификации!.. Ведь тот, кто подменил, сидит сре­ди них, а наказать его нельзя.

И.Н. Гамаюнов

И.Н. Гамаюнов
Белорусский следователь Николай Игнатович

Белорусский следователь Николай Игнатович (тот самый, что «вычислил» и арестовал маньяка) пришёл в редакцию «Литературной газеты» к Игорю Гамаюнову (справа), автору очерков «Метастазы» и «Человек на коленях»

И факт дерзкого преступления против правосудия как бы повисает в воздухе. Становится словно бы не имеющим отно­шения к подсудимым. Хотя не исключено, что совершили они подмену сообща, потому что видели — дело Адамова «сыпа­лось» и им нужно было спасать себя. Не признавать ошибку и выпускать невиновного, а окончательно гробить, добивать его, лишь бы сохранить своё служебное положение.

Ведь на случай провала они даже заготовили ещё одно подстраховочное (на их языке — «парашютное») обвине­ние — о «левых рейсах» и «краже песка»; оно тоже впослед­ствии лопнуло.

Повязанные одним общим преступлением против зако­на, они попутно вытащили участника своей следственной группы Кирпиченка из грозившей ему судимости: этот опер­работник, проверяя сигнал о краже мотоцикла, не мудрствуя, «навесил» её на подростков, принудив их кулаком к самоого­вору. Эпизод вскрылся позже, в момент следствия по делу Адамова. На Кирпиченка, так и не выведенного из следствен­ной группы, завели уголовное дело. Вёл его «по-семейному» другой член следственной группы — Журба. А Сороко, буду­чи ещё и зональным прокурором, «надзирал» за ним (эффект «одной крыши»). Дело провели по всей форме: допросы, про­токолы, постановление о прекращении… Что-что, а форму они блюли!.. И эта история на суде в Риге медленно, со скри­пом, будто заржавевшая металлическая дверь, открылась.

Она была логическим шагом к подмене фотоснимка.

Подмена же грозила тяжёлой статьёй. Но вот угроза ста­ла рассеиваться, как туча, из которой так и не грянул гром. Мало того: несмотря на бесспорность факта подмены, увен­чавшей все антизаконные действия витебских ловкачей, все остальные их проделки судебная коллегия в Риге снисходи­тельно назвала действиями, совершёнными «из ложно поня­тых интересов дела».

Лишь Сороко удостоился другого мотива — «из карьерис­тских побуждении».

Да разве не откровенно шкурные интересы руководили всеми ими, когда они фальсификацией актов, издевательства­ми и шантажом снова и снова ставили Адамова на колени?

С этого момента в рижском процессе витебские пинкер­тоны стали выигрывать дело — в смысле переквалификации своих деяний на менее строгие статьи. Тут помогли им и сви­детели, вдруг «забывшие», что говорили на предварительном следствии. Почему «забыли»? Ну, свидетели из работников милиции — ясно почему: корпоративная солидарность. А другие? Пожалели? Кто-то уговорил? Чем-то задобрил? Раз­ные могут быть мотивы.

Странно одно: если свидетель резко изменил показания значит, из двух один раз он солгал, так почему же за ложь, в которой он сам же себя и уличает, его не привлечь к уголов­ной ответственности? В законе есть такая статья — о лже­свидетельстве. Неработающая! И вот результат: огромный пласт следственной работы крошится и сыплется, изъеден­ный, как жучком-короедом, безнаказанной ложью. Ну как тут не радоваться подсудимым!..

Чем увенчается их радость — увидим. А пока последуем за Сороко в Минск, к Адамову, где его, теперь уже с помо­щью медицины, пытались снова поставить на колени.

ПСИХИАТРИЧЕСКАЯ ЭКСПЕРТИЗА

Я был там. Вначале я увидел высокие стены с колючей про­волокой. За ними бесновались овчарки — их надсадный лай не прекращался ни на минуту. У входа — милицейская ма­шина; переминались в ожидании конвойные. Лязгнуло за моей спиной несколько дверей, пахнуло смешанным запа­хом старого вокзала и переполненной больницы.

Буданов, главврач Стражного судебно-психиатрического отделения, деловит и предупредителен. Справа и слева — двери с застеклёнными прорезями. Вижу: в палатах справа сидят на сдвинутых впритык койках закутанные в одеяла — мёрзнут, а слева, наоборот, раздеты до трусов, маются в тес­ноте из угла в угол. И у «правых», и у «левых» на лицах оди­наковое выражение злой тупости.

Мелькнула дикая мысль: может, особый следственный эксперимент? Оказалось, всё проще.

— У нас правая сторона холодная, — будничной скоро­говоркой объясняет главврач, — там батареи слабые. А ле­вая — горячая: когда строили, батарей налепили многовато.

— И давно так?

— Давненько.

А вот туалет, он тоже «остеклён». Там группа, приведён­ная на оправку, — такая же теснота, движения каждого на виду у всех. Увидев нас, гримасничают. Ну да, конечно, пси­хопаты же. Главврач уточняет — не все, лишь одна треть, как правило. Остальные — нормальны. И что ж, удивляюсь, все­гда вместе — и те, и другие?

— Ну здесь же не дом отдыха.

Мы шли в кабинет главврача, а за дверьми не смолкали плач, смех, крики, а за толстыми стенами здания мощным звуковым фоном звучал надсадный лай. Да, знал, чем стра­щать своего подследственного Сороко!

Что чувствовал здесь затравленный Адамов, панически боявшийся психиатрички? Из рассказа Буданова следует: Олег то хохотал, то играл в шашки, то сидел один у зареше­ченного окна, шевеля губами. Отрицал преступление, объяс­няя: оговорил себя.

Я прошу повторить эти слова, показываю их Буданову. Главврач кивает: записано правильно. Он, видимо, не дога­дывается, что я уже знаком с уголовным делом. Там в томе 8, страница 54 подшит подписанный им документ. Цитирую:

«…В период правонарушения Адамов патологической мотивацией не руководствовался… в памяти сохранил основ­ные обстоятельства содеянного…»

В приговор, отмеривший Адамову 15 лет, это лживое ут­верждение перекочевало в таком виде:

«Во время проведения судебно-психиатрической экспер­тизы Адамов, признавая свою вину в изнасиловании и убийстве, рассказал об этом врачам-психиатрам».

И этот Буданов, солгавший вместе со своими коллега­ми — старшим врачом Д.И.Донской, психиатром Е.Ф. Снигиревой и психологом Е.Г. Горюшкиной (их подписи стоят под заключением), не только не привлечён к ответственности, но даже не дисквалифицирован!..

А он продолжает: да, следователь Сороко приезжал дваж­ды. Проходил ли внутрь?.. Буданов не помнит… Пытался ли оказать на врачей давление?.. Ну что вы!.. Да, врачи с диаг­ностической целью сделали два укола Адамову — для растормаживания, вполне законно: ввели в вену барбамил, а подкожно — кофеин. Это прекращает волевые задержки, человек говорит бесконтрольно и о себе самом.

— Речь из Адамова как бы вытекала, — заметил Буда­нов. — Её запротоколировали. В ней всё то же — преступле­ния не совершал.

Спрашиваю: почему же дали следователю заключение о том, будто бы он признался? Нет, не вздрогнул, не изменился в лице главврач. Всё та же будничная скороговорка: составляя заклю­чение, они неудачно сформулировали. Вот всё объяснение.

В уголовное деле подшита исповедь Адамова:

«Я сказал Буданову, что не делал преступления. Объяснил, как велось следствие. Но меня начали колоть. После этого выворачивало суставы. Я еле ходил. Меня опять вызывал Бу­данов, допрашивал. И опять я ему говорил, что не совершал…»

Да, я знаю, есть такое явление — профессиональная дефор­мация: следователям (не всем, конечно) большинство людей начинают казаться потенциальными преступниками; у врачей- хирургов (тоже, видимо, не у всех) притупляется способность чувствовать чужую боль. Но следователь, готовый ради карье­ры упечь в тюрьму невиновного, но врач, помогающий ему сво­ей ложью, — да разве это только профессиональная деформа­ция? Разве не свидетельство нравственного одичания? Разве не преступление против человека и общества?

…А приезжал Сороко не только для того, чтобы «пооб­щаться» с врачами. Всё с той же насмешливой улыбкой ска­зал Адамову:

— Кончилась твоя песня: нашли во время обыска у тебя под диваном снимок Татьяны К.

ПРОЦЕНТ СОВЕСТИ

Судили Адамова дважды. Первый суд, засомневавшись, напра­вил дело на доследование. И вот второй суд. Вызваны следова­тели. Председательствующий В.А. Кононов спрашивает их: оказывали давление на Адамова? Сороко и Журба в ответ: нет.

Не знаю, рассчитывал ли Кононов на другой ответ. Да можно ли было рассчитывать на внезапное пробуждение со­вести у этих двух людей, которые, не дрогнув, послали неви­новного в тюрьму на срок до двухтысячного года?..

Я говорил с Кононовым. Он уже пенсионер, голос у него спокойный. Посетовал:

— Да, неприятная получалось история.

И, подумав, добавил:

— Но мы же спрашивали следователей, они отрицали давление…

Младенческая логика! А ведь Кононов был не рядовым судьёй — членом Витебского облсуда. Сложнейшие дела рас­сматривал. Как? Остаётся только догадываться.

Итак, второй суд признаёт Адамова преступником. Куда ни обращались Адамов и его адвокат — везде отказ. Защи­щала Адамова и его бригада: друзья-водители ездили в Минск, в Москву. Без толку! Во все концы писали родители Олега. Удивительные получали ответы. Обращается, напри­мер, Василий Тимофеевич, отец Олега, в «Комсомольскую правду», а ответ приходит от прокурора Белорусской транс­портной прокуратуры товарища Сороко:

«На вашу жалобу, адресованную в редакцию, сообщаю, что в ходе следствия добыты доказательства…»

Непробиваемая стена!

Об эту стену колотились адвокаты, родственники, дру­зья и других несчастных, осуждённых за преступления Михасевича. Железобетонные выступы этой стены хорошо зна­комы родственникам «трудных» подростков (на них так легко «навешивать» чужие преступления!), хозяйственникам нарушившим абсурдные инструкции, всем тем, кто оказал­ся удобной заплатой на прорехах следствия.

Сколько этих заплат — кто скажет? Кто сможет прове­рить массу дел, сошедших с конвейера правосудия в после­дние два десятка лет — в годы расцвета обвинительного ук­лона? Кто изменит устоявшийся образ суда как некоей ка­рательной машины, калечащей человеческие судьбы? Да не сами ли работники правоохранительной (именно — право­охранительной, а не правонаступательной) системы?

Да, именно они должны сказать наконец, из-за чего была возможной в нашем правосудии витебская модель: из-за фа­натического пристрастия к красивой отчётности. Из-за не менее фанатического нежелания, несмотря на упорные выс­тупления прессы, допустить адвоката на первую стадия след­ствия. Из-за развращённости следователей бесконтрольнос­тью. Из-за того, что независимость суда фиктивна, а провер­ки судебных решений «липовые» — ведь надзорные инстанции отвечали жалобщикам, практически не изучая дела!..

История Адамова — это не только драма сломленного человека. Не только история лжеследствия. Не только «штри­хи к портрету» того наследства, от которого мы отказываем­ся. Это итог нашего прошлого, основанного на мнимых ус­пехах, вранье и самообмане.

Как научиться жить не по лжи, а по правде? Как пере­стать поклоняться мифам? Как не обмануть себя полумера­ми? Как демонтировать, наконец, систему, порождающую лгунов и карьеристов, для которых жизнь другого человека — лишь ступенька служебного продвижения?

Ведь оттого, что витебские лжеследователи осуждены, система, их породившая, не прекратила своё существование.

А осуждены они были, на мой взгляд, весьма гуманно. Суд вменил им в вину отнюдь не всё, что было сотворено в деле Адамова. Подмену фотоснимка, например. Не удалось доказать, кто персонально это сделал.

Итак, Сороко лишён свободы на 4, Журба и Кирпиченок — на 2 с половиной, Буньков — на 2 года. Последним трём сочли возможным считать наказание условным — с при­влечением к труду на стройках народного хозяйства. И в зале суда их из-под стражи освободили.

Я видел, как это было.

Каждый из трёх, уходя из-за барьера, пожимал руку Со­роко. Мать Олега Адамова Татьяна Григорьевна, схватив сына за рукав, твердила, не понимая:

— Почему?.. Они такие же!.. Должны остаться!.. С тем рыжим!..

Ярко сияли в зале юпитеры, стрекотала кинокамера — это минские документалисты снимали фильм о деле Адамо­ва. А Сороко, оставшийся за барьером один, смотрел вслед везучим коллегам, привычно сцепив за спиной руки и пока­чиваясь с носка на пятку.

Взгляд его был угрюм и твёрд: он как бы продолжал де­монстрировать, что он жертва Адамова. Такую теперь избрал себе роль человек, сказавший про себя — «прямой, как танк». Наверное, это самая уникальная конструкция «танка», спо­собного подмять под свои гусеницы не только чужую, но и свою собственную жизнь.

ПРИЗРАК ИЗ МЕМУАРНОГО ТУМАНА

Авторский комментарий спустя 17лет

У этой истории было продолжение. Следователь Николай Игнатович, вычисливший и поймавший маньяка, стал в Бе­лоруссии после этих публикаций в «Литгазете» народным любимцем, был избран депутатом союзного парламента, а ещё несколько лет спустя, в середине 90-х, — назначен гене­ральным прокурором республики. Именно эта история лег­ла в основу художественного фильма «Место убийцы вакан­тно», вышедшего на экраны в начале 90-х.

Не знаю, видел ли фильм бывший зональный прокурор Валерий Сороко, отбывавший в этот момент свой срок в ко­лонии. Но знаю точно — он там вынашивал план отмщения всем тем, кто, по его убеждению, обрёк его на неволю. Нет, не себе он собирался мстить. Себя, любимого, в своих бедах, как выяснилось, он никогда не винил. Мстить он намере­вался жертве своей преступной фальсификации — Олегу Адамову, отсидевшему по его вине 2 года. А ещё — следова­телю по особо важным делам Леониду Прошкину, выявив­шему механизм преступления бывшего прокурора, и мне, автору опубликованных в «Литературной газете» очерков.

Все долгих четыре года он лихорадочно писал о себе и своём деле, пытаясь ревизовать судьбу, представив себя стра­стотерпцем, пострадавшим от рухнувшего в те годы тотали­тарного режима. А выйдя на свободу и вернувшись в Минск, проявил чудеса предприимчивости: стал предпринимателем средней руки и, накопив деньжонок, издал за свой счёт, в собственной — авторской! — редакции, два мемуарных тома.

Мне там досталось меньше всего. С протокольной точ­ностью воспроизведены мои («занудные») вопросы к нему в момент беседы с ним в ИВС, блеск очков и пристальный («корреспондентский») взгляд. А вот на Адамова и Прошкина сочинитель мемуаров красок не пожалел.

Годы отсидки, судя по этим мемуарам (800 страниц!), из­данным в Минске 50-тысячным тиражом и продававшимся в Москве, не изменили бывшего прокурора. Весь 1-й том по­священ той самой «нестойкости» Адамова, прервавшего бле­стящую карьеру Сороко. Про человека, из которого (по сло­вам самого Адамова) он «кости вынул», заставив валяться в ногах и писать на себя жуткую напраслину, бывший прокурор пишет с презрением, не выбирая выражений. Но самый, я бы сказал, концептуальный — 2-й том, где он клеймит «двули­кую Фемиду». В чём именно её двуликость, понять из клоко­чущих гневом строчек трудно. Ясно одно: Сороко, описывая своё состояние в роли допрашиваемого, вот-вот забьётся в конвульсиях от ненависти к приехавшему из Москвы следо­вателю по особо важным делам Леониду Прошкину.

Самое вежливое, что говорит о нем Сороко в книге, — это «монстр». Остальное невозможно цитировать — сплошь ругательства. Но чем дальше читаешь, тем рельефнее стано­вится забавная ситуация, весьма ценная для психиатров: Сороко пытается всё то, что делал с Адамовым, приписать Прошкину, который будто бы оказывал на него, подследствен­ного Сороко, психологическое давление. В его описаниях ни­чего конкретного нет, но авторские эмоции таковы, что в конце концов догадываешься: работает механизм вытесне­ния. Наделяя мемуарного «Леонида Прошкина» своими соб­ственными чертами, автор изо всех сил бранит его, очищая тем самым собственный образ.

Но чистка не получается. Потому что ведь единственный способ оправдаться — повторный суд. А повода для такого суда нет, и Сороко, как бывший прокурор, это отлично по­нимает. И, не рассчитывая на судебную реабилитацию, взвинчивает себя. Его описания собственных тюремных переживаний пародийно-пафосны: «Я был один, бесконечно один», «Еле сдерживая подступающие рыдания, как затрав­ленный зверь, метался в камере».

Казалось бы, очутившись в тюрьме, должен был подумать: а что чувствовал Адамов, которого он, Сороко, отправил ни за что ни про что на 15 лет такой маеты? Должен ахнуть и скре­пя сердце сказать себе: «Какой же я был сволочью!» Ничего по­добного! Ни на одной из восьмисот страниц! Хотя судьба бук­вально подталкивала Сороко к покаянию: во время этапа, когда его перевозили с другими заключенными, он попал в ту самую Витебскую тюрьму, где Адамов однажды ночью, впав в беспросветное отчаяние после допросов, пытался повесить­ся. Сороко описывает, как он, вначале поразившись такому мистическому совпадению, начинает деловито изучать все выступы на стенах камеры, чтобы убедить себя: нет, Адамов не хотел повеситься, это была инсценировка.

Ну, конечно, сказать самому себе о себе правду — значит начать адски трудную работу душевного переустройства. Нет, легче ещё раз привычно солгать, надев на себя маску жертвы советского режима. Вот бывший прокурор, затем заключен­ный, описывает в том же пародийно-пафосном ключе сви­дание с женой: «Горький ком перекрыл дыхание», «Увидел пол­ные слез огромные глаза жены», «На её запавшие щеки… мед­ленно скатывались слезинки». Я читал, ожидая: ну хоть тут-то автор скажет, что ощутил чувство вины за пролитые женой слезы? Не сказал. Потому что душевно туп.

Именно эта уникальная тупость делала его идеальным ис­полнителем в карательно-бездушной системе, в которой Со­роко намеревался осуществить свою карьеру. В начале своих мемуаров он простодушно признаётся, что всегда хотел быть на виду и мечтал о карьере партийно-советского работника. Но поняв, что в правоохранительных органах нехватка кадров и там можно быстро выделиться, кинулся в эту сферу. И на са­мом деле довольно быстро стал зональным прокурором. В меч­тах своих он, конечно, заносился выше — вплоть до поста ге­нерального прокурора. А ведь она, эта карьера, и в самом деле могла состояться, если бы не люди, противостоявшие той сис­теме, — честные, кропотливые следователи, все-таки вычис­лившие маньяка Михасевича. И затем — распутавшие дела, сфальсифицированные карьеристами типа Сороко.

Мемуарное враньё бывшего прокурора не осталось безна­казанным. Леонид Георгиевич Прошкин, впоследствии изве­стный адвокат, приехав в Минск, предъявил Валерию Илла­рионовичу Сороко иск о защите чести и достоинства, и суд этот иск удовлетворил. В результате чего изолгавшийся пред­приниматель-мемуарист расстался с крупной суммой денег.

Да, конечно, мемуарное вранье бывает и неосознанным. Когда, например, автор, увлеченный ошибочной версией событий, дает им свою трактовку, не опуская существенных подробностей. Несостоявшийся же генпрокурор Сороко осознанно обращался с фактами так, будто это кусочки мозаики, из которых он волен сложить любую картину проис­шедшего. Подтасовать биографию. Ошельмовать несведу­щих. За что и понёс заслуженное наказание.

Такое враньё — типично компенсаторская попытка шу­лерскими методами восстановить рухнувшую, высокую в прошлом, самооценку. Выбитый тюрьмой из общественно­го поля зрения, он судорожно пытался в него вернуться, по­тому что, цитирую его слова, «привык быть на виду».

Избранный им путь возвращения не оригинален. В ми­нувшие полтора десятка лет ошеломленные россияне уже не раз видели, как мутные волны перемен то возносили к вы­сотам власти шулерствующих ловкачей, то низвергали, об­нажая их мерзостное нутро, и как те, после публичного ра­зоблачения, пытаясь удержаться на плаву, обрушивали на простодушного читателя мемуарно-лживые оправдания.

Все эти бывшие — «банный» министр юстиции, «похожий на генпрокурора человек», пользовавшийся большим успехом у жриц любви, популярный в середине 90-х адвокат, органи­зовавший кражу раритетов из библиотеки, — и не собирались каяться. Их шулерская суть осталась неизменной, поэтому их следующее желание после очередной катастрофы логично — обмануть! Ещё раз! Авось да поверят! Если не все, то хоть кто- то. А заодно — отыграться на своих обидчиках. Отомстить. Унизить. И за счет этого самому возвыситься.

Им не может быть стыдно, потому что стыд — это вос­ставшая совесть, а переживание стыда (через покаяние!) — это обновление души, это победа добра над злом на терри­тории одного «Я». Их же совесть парализована ложью. Да, они нравственные калеки, не ведающие спасительного чув­ства вины. Их жаль. Именно так — с сочувствием к их урод­ству — и надо относиться. В надежде, что однажды все-таки совесть в них оживет.

Минск — Витебск — Рига – Москва
1988-2006 гг.

Автор — И.Н. Гамаюнов
Приговоры
Объявление
Ищем свидетелей, очевидцев или тех кто знает что-либо о событиях, имевших место в Ульяновске в 1987-1988 годах. Были убиты 2 девочки: Ольга Сазонова (Созонова) и Ольга Иванова. Убийства не были раскрыты, во всём городе началась паника.

Информации по этим делам очень мало, в рунете всего 2 статьи, причём с полярными точками зрения на произошедшее. Это одни из самых известных и страшных преступлений Ульяновска. Если у вас есть информация, вы что-то помните о тех событиях, вы были участником следствия или родственником жертв, следователей, то, пожалуйста, напишите на e-mail info@serial-killers.ru.

Цель сбора информации - более широкий обзор забытой темы, возможна съёмка документального фильма и написание новых статей.
Это интересно!